Имя: Шутор.

Возраст: ребенок. (если бы был человеком, то было бы лет 6-7).

Пол: кобель.

Порода/Раса: собака/пит буль.

Характер:

‘Do you bury me when I’m gone
Do you teach me while I’m here
Just as soon as I belong
Then it’s time I disappear.’

Иногда приятные вещи заканчиваются, но после изменений, остается осадок, обычное сладко-мерзкое творение вырывается на свои законченные места. С предельной скукой местами, не находя в атомах забавных разновидностей, саркастически-весело, утянутые по пределам слова, обрезки, фрагменты, неясные, бредовые. Утрачивая эмоциональную зависимость, оставаясь навечно в гладко остро-мягком комфорте, улыбаясь, более не примечая за собой усилий к жизнедеятельности. Закидывая ногу на ногу и наблюдать, дышать, не дышать, дело смыслов. Не замирая, не болея, разве, что ангиной с температурой под 40, боже, зачем мертвым говорить о погоде. Инерция смазанной схемы, всегда, по садистски, однако холодно, черно смрадное познание, оставаясь в нетронутых окликах, нависая над телами, потупленная угроза, не нанося должного вреда, не настолько озабочено, как когда-то, механизм уничтожения всякой миловидности в ровне, с темными образцами. Переставая озвучивать национальные функции, оставаясь при методах геноцида, обоняя одну шуточную вещь, не боги, умирают, боятся, жалеют, хотят спасения, не боги. Падение и стискивая остатки огней, относясь должно просто, растолковывая умыслы бесстрастно под своей головой, говоря по детски, невинные, чистые, зловещие вещи. В связи с тем, что мир не рухнул, после первоначальных стадий, обретая и забывая в одночасье опыт и сравнения, приходя к одной и той же фигуре, без надлежащего такта. Перенасыщаясь в пустоте, образовавшейся внезапно, затопляя все углы, валет из-за рта сигаретным дымом, куришь чаще, познаваясь как должны болеть легкие, усмешка гиены цветет по рту, вроде все нормально, просто нормально. Обжигающе холодное тело, не истерии, не одного проблеска, это затихшее веселье, вечно засыпая под ритмы, не спя вообще, без снов, без размышлений о важных когда-то вещах. Может когда-то, прекратятся и звуки, затихнут и не побеспокоят с той уверенностью в реакции, внутренне блуждая по старым страницам, открывая все двери, храня тайны, только из-за мимолетности. Пестрым хороводом, пробегаясь по жизням пальцами, опасно надвигаясь ближе, хаотические движения. Прошумела суета, уходит на задний план, понимая всю дряхлость систем, уже не вникая, позволяя проходить перед носом, ты за своими пытками не угонишься,  снимая свастики, зашивая под кожу бомбы таким тикающем призом на сообразительность. Остановка у себя на уме, забрана, откровенно не договаривая, говорить в принципе не о чем, равнодушно слушая, как сердца стучат в дали, тепло все так же чуждо, не ловится на прозрачно ледяном теле, умирает от безответности. Не брезгая прикосновениями, уловками, безразлично играясь в старые игры, меняя тела, черно-белые квадраты - болота. Ломка боли в кайф, без боли, распространяя по телу какие-то колючие иголки и возвышаясь в глазных яблоках, молчаливо усмехаясь. Склонности черного юмора, любимый цвет, его не меняет осень, не уносят в прошлое, черный стоит перед глазами, рассыпаясь в белый снег, белый, какой отвратительный цвет. Кружась, извилисто намекая, нет суда, нет грез о дорогах, бесконечные отдаления, мотыльками клеясь к свету, щерясь от него в первоначальном виде, но, оставаясь на месте, зажимая узкие глаза, жмурясь, не приносит вреда. Расточительно заблудшие верят в обыкновение, изменяя мир под влиянием, в конечном итоге, мир только та вещь, что проходит с помощью тебя, ты в праве менять его, когда не остается альтернативы, голодная скука свешивает вялые смешки. Каламбур, действует со своими характеристиками, взаимодействую по свыкшейся привычке, с теми, кто интересует, рушить. Основы остаются теми же, убавляются недостатки в слаженной работе, потребности, нужды, тлеющие восторги, вспыхивает веселье, начинается бал. В окружениях, ставя шах и мат, напрашиваются бокалы в крови, такая склонность. Наркотическое содержимое в вещание, отдалено мысля, колоритными глазами в безумной гамме, невозможный цвет, смесь в абстракциях. Поражаясь временами иному усердию, как выживают, как вздыхают под покровом лязганья цепей, маленькие, беззаботные, резаные в перемеченном виде, копошатся, стрелкой на одно из тысячи творений. Шепотом оцепенения, законченная жизнь, однако чем там лучше, чем здесь и всегда возвращаясь, в иной тактике, зацепляясь с жесткими вкладами, проявляя черствое обожание, отличие от принятых понятий. Запрещенный сорт обожания, отражение кривой, зазеркалье, где было право, теперь лево, в срочной гравитации взлетая в небеса, управляя телом слегка. Ведь можно, играть вместе снова, sweetheart, твои губы прогибаются в предательской гарантии. Простые, в чем-то глупые вопросы, стискивая свойственные кровоточивые больничные хихиканья в своем рте, производя свои явления в отдельности, не тишиной, в мрачном облачение проходя под углами зрения. Выпить, сожрать заживо черной кляксой с полосатой пастью, шаря языком по полу, умирающие создания, бесы прыгают черными кляпами внутренне, разрываясь в звонком детском смехе. Ребячество, внешняя доверчивость, использование наивностей, стеснения стен, комната спит, округлые окна глазами вылизывают нервы. Зачем свет, зачем спасение, не заботишься более. Стучат шагами по полу, вереща какие-то вещи, уже заклятьем, чем молитвой и головой набок, слушая, сказки, чисто черный мир, красивый мир. Паразитами, эгоистами, наполнен этот мир, к чему страдать, о безвозвратных, к чему они тебе говорят, трогают, к чему циничность бездушным. Зачем внушать склонность к жалости, не имеется в наличие, пустые голоса сливаются в один, возлагая внизу, под ногами, оборачиваясь, видя серые рожи прохожего. Слипаясь пальцами стукам по коленям, мечтательно наблюдать, значительно пустое выражение, светло-смачное, юрко обезглавливая всех паразитических созданий. Не об утопиях, не о чайках, пить свой чай, в сдавливание улицами в призыве, бродить под утро возвращаясь, не к чему лишние трафареты. Шелково обходясь с воздействиями, дождями, снегами, чисто фактически по заметкам презирая весну, как данное, ее сожительство со своим окоченелым телом. Ты в частой запущенной легкомысленности, с тех пор, как ощутил один холодный контроль, распоряжаясь нужной властью, языком проводя по щекам, мокрый яд, из лаконичного голоса превращаясь в змеиное шипение. Говоря на ухо, дыханием щекоча нетронутую годами кожу, в продолжительности губы чистят эфир от каждого, из таких, обхаживая сладковатый воздух, кислый тон, гравием их телесной мышцы. Избегая одной вещи, во всем мире, приземленности, тенями влачась с пробежавшей дрожью удовлетворения, склонно к любому полу, в действительности не заботясь о других, не скрывая. Может, скорее всего принимают за заботу, ошибочное мнение, повседневно перемещаясь только в обращениях, не выбирая, деловой случай вершит правосудие. О, да плохие люди должны умирать, разве это не свой вид правосудия? – уловка с губ.  Попадаясь в расставленные тобой капканы, кем они становятся, вердиктом искажений, просыпаясь с трясками или полные ненависти, безразличности, уверенности в завтра, нет завтра. Сохраняя чистоту, невинность, не разглядят кем был раньше, что делал, какую пивную политику заполучил, водкой тая на дне стакана, выпитые силы, усмотрев в смерти облицованный юмор. Сцепление и тормоза лишние, вырываясь вперед, приводя в момент, легкость манипуляций, емкости в своем теле, заставляя двигаться, приниматься в участие вокруг, выбирая все те же затхлые, брошенные места, застывая в навранном уюте. Приходя неожиданно, покидая и возвращаясь если понравиться, в отличности, от каждого другого гудка в сточной трубе, бегая, прыгая, играя с игрой в которую горами идет трупной яд. Если травить, то слегка, если беречь, то наносить ранами свечи, если они хотят, можно не упираться, за редким исключением избегать нарушений, их власть может крепнуть в зависимости. Произнося ‘sweetheart’звуча любовно-смертельно. Ограниченный поток, царящие в голове хаосом, планы, одни единственные, выполненные, фантазии, в судорожном кровопролитии глотая воздух оторвано. Прекрасный, на конах миллиарды глумящихся душ, упакованы, когтями скребя по могильным плитам, карами, мольбами, все глухи. Закашлялись, увернулись от провалов в памяти, закоренело убежденны в собственной надобности, не понимаешь, вещи чуждые, странные. Воздушно, просто по выполнению, задув выпавшие ресницы осуществляя любое благодеяние, в кромке деликатной надобности, вымысел доброты, из-под тишка  проникая в сердца, разбиваясь цветными осколками. Забываясь. Движение оживленное, смотря то вправо, то влево, по рассказам, перешагивая с жужжанием мотивов по «зебре», забирая в сумках колбы разносчиков информации. С любознательностью кота, вслушиваясь, впитывая знания, фильтруя по свойски, выжидающая задержка карточек и алфавита. Желтый не всем к лицу, солнце пробуждает цепную реакцию, непривычно видит такой яркий шар, сравнимый с мотивацией, но все любят небо, оно легче воздуха, тяжелые свинцовые плиты замуруют все это, остается черно-багровый цвет. Нездоровая любовь к таким проявлениям, они чаруют, они мрачные, дымчатые и курить уже не разрешено. Пропадает запах перегара, похмелья, остается сладковатая вонь печенья и корицы. Сдобное удивление, махровыми лапами ступает на ковер, читается между строк. Умрешь до того, как проснешься, Лорд играет с душной комнатой, забирается под кожу, прогрызая мокрыми крысами, убегая в свою норму, ты в дреме смеешься. Свернутые газеты, дома в рассыпную, ознакомившись, ослепительный блеск загнанный в угол, треугольные формы превращений из жидкого состояния в твердое, в смятение всех, этих состояний, ты пребываешь закончено в одном. Теперь кончилось в серьез. Оказалось не было больно, не было страшно, не было спасателей, не было грабителей, все напрасно выработалось за годы, в грецких орехах, в ледовитой слабости преисподнии. Оказываясь в столетней бутылке с количеством мировоззрений, показалось, ослепило, сгорело, восстановилось, с чем-то другим. Зачем говорили о потерях, нет потерь. Твоя стабильная очередь удивляться, зажимы цветов, нагие и бренные телами, служащими трапом. Вверху будет еще окровавленный рассвет, не греет его солнце, туманное, зноем раздражаясь по окнам и материям. Это нормально, просто нормально. Хочется говорить о цветах, о солнце, о каком-то дне, о чем-то, раз и два раза, когда-нибудь, может. О том, как это перестанет, быть, может, однажды. Наступает на ядовитое изнеможение, все поворачивается к серому, ностальгическое величие, никогда не бывал обывателем такого рода вещей. Но, сегодня, это нормально, наверное, странно, небо – бестелесное. Наверняка, с утра пахнет кофе, слышится треск ветра на стволах деревьев, ломкой апатического состояния. Антарктические проростки, начинают пить вчерашней чай, нормы, сегодня, определенный день, скорее всего. Иногда застолья не греют, иногда улыбки не тешат, иногда ты просто одурманенный, сегодня на вчера, поменялась полярность, на удивление, легко так. До сих пор не забывается, холод пронизывает каждую клетку, так забавно, быть не живым, повествовать в той же манере, но слегка по другому, изредка обращаясь к старому наполнителю, перемещаясь по старым знакомым путям, в обрызганной цветными брызгами карандаша интерьеру одежды. Отряхиваясь, смахивая все прочее, продолжая идти на знакомые путеводители. Кончиться, закружившись в сигаретах, обещанье бросить, исполняется, когда уже не можешь курить, не без тамошнего задела, вспоминая как это было. Наверное, бывает обычно, конкретно улавливаясь в дугах одной или пары шуточных мыслей. Смена имен, изделий на торговой лавке, скорее всего булавками тиская цены, мотая в пальцах зрелые часы. Однотипный пейзаж, вырисовываясь в усталом бреду, просто, незабываемо шагая, пропадая, не снова. В отдельном мире с высокомерием, с желанием, быть богом, когда-то, зачастую вершить хаотичный суд, пригребая краткость в пропасть в разделах в отдельных башнях. Врать, все отлично, нет правда, все нормально, просто нормально. Внутреннее убогое, затисканное место дряхлеет, пустеет по немного, делая оборудование как угодно. При всех его образцовых аллергиях, тогда ты сверкаешь глазами с красной полоской, ярко. Твоими постижимыми генами щурясь и производя отдельный звук со механическим смехом, из твоего рта, ты пленкой налегаешь на одну или пару штук, произвольный, вторгаясь в наличность. Красный опрятный костюм, растет издевательским, ты вскружил голову в другом направление, серо-пустое пространство скалится в тебе заманивая тощими пальцами, тянет галстук в веревку. Ошибочно вооружившись, стрелять по темноте, абсурд будней, клейкой бумагой ложась на тишину, окутанные стены привлекаются в стрельбе неземных звуков, они страшны, они взывают лязгами, они играют тенями по твоему лицу, каменно сощурив глаза, прямая тонкая улыбка красится еле-еле, поднимая края губ в ветрености. Ты дрогнешь от позвоночника к плечам, мелкая встряска и ты покачнешься вперед, кукольный пейзаж, не решаясь прихоти слышать эти звуки в постоянстве. Темные пурпурные одежды прячутся в клевете, твоими шаткими познаниями прилегая на орбиты, икающей отдых. Подобно кто-то верил, в твоих словах, лживо, неловко терлось извращенное желанное, недоступное, очищенное с тем же гнилым пурпуром. Ты качнешь ногами в одном извлекающем суть веществе, замираешь, в комплекте пустеет в определение. Противные, липкие, ты просто улыбаешься шире, меняется вокруг, тяжелыми слоями зубастых тканей пляшет падением света, теряется в фиолетовой шерсти, темные пятна прожженные днями, годами, опытами, опытными выходя с водой под руками. Классическая игра, вытягивая путь удовольствия, пьянящая лажа. Так идеалистически, все прекрасно в этом месте, тихо, глухо, мертво, тонешь в выстреле, холостые патроны падают тебе под ноги, пусть крутит ружье веселее. В конце концов, сегодня будет весело. Зловеще угрюмое лицо, в разносторонних видах, улыбка шире, показывается лентой языка из-за зубов, мелькает по нижней губе, саркастически. Уничтожая следы, утраченная влажность кислорода, водородная бомба прикреплена под диваном, хочется только сказать – пли. Взрывами произошли бы перемены, не иначе, крася мир в черно-багровый. Пристрастие губительного юмора, покидает губы мерзко-ласковый смешок, теряясь в ушах, проникая в стены, заглох. Сливочные боковые, апатичный манжет, не измены лежат на стуле смирными городскими проводами. Подкачали быть может.

Биография:

‘After the lights go out on you
After your worthless life is through
I will remember how you scream.’

…Черная комната в глубине груди. Пренебрежение волнением и куски смертности из темноты. Тело некогда белое и прекрасное, подобно все величие было вложено в этом сочетание, стало бардовым, слой черной гнили стал обволакивать его. Глаза некогда такие вразумительные, испытывали одну последнею эмоцию на своем веку, стеклянную остаточность. То сердце что билось в этом теле, такое грязное, маленькое и черное сейчас, от процесса разложения, больше не болело. Существо это умерло мучительной смертью. Протяжной как тот гул, которое оно слышало перед смертью, такой прекрасный звук, умерший с ней вместе. Лежало оно в самом углу, где стены терзали трещины, где потоки крови стали засохшими ржавыми набросками неизвестных лиц на окружности их досягаемости. Кто-то заигрывает с лентами вокруг глаз, кажется бледное сияние настолько жутко органично, это создание, умерло. И все стало сразу совершенным в нем. То что еще оно могло дать было кончено, теперь этот серо-красный цвет властен над ним. Оно рвало себя само, проводя когтями по себе, раздирая свое лицо чтобы никто и никогда не смог его вспомнить, больше ничего не осталось, содранная кожа нанизанная на когти, и тень улыбки по треснутым губам. Если бы оно могло сейчас это вспомнить, уже пустое и пропавшее без вести, миг своей жизни законченный гладким скольжением самоуничтожения. Не стало. Кажется что одно и тоже лицо еще ласкал воздуха его, как будто вечное проклятье передавало поколение другому поколению эти самые одинаковые черты, это то же самое лицо. Не секрет это создание ненавидела свое лицо. Желание избавиться от него было неизбежным. Некому не известное и ничем не примечательное. Имя было дано случайным словом, так хорошо распространенным, собака. Беззвучная кличка в наличии дефекта...

…Край мира. Поделенный на разобранные частности Адской апофигеи. Ад. Ничего не имеет конца, особенно когда это твориться не в твоем уме, не заседает в твоих костях и не рвет твои губы в простодушной усмешки над собой. Белый снег, лыжи которые так напоминают блокноты крови. Следы расчерченные с невообразимой точностью. Протяжные гудки в носовой глотки, глотает честь свое возмездие. Полузакрытые глаза, давно уставшие от виденья всего белого вокруг себя. Почему именно белый, могло произойти в мыслях, почему этот ненавистный цвет. Дрожащее дыхание готовое зацепиться за малейшей шорох чтобы замереть в ударах пульса. Черное небо смеется. Между собой такие создания не имели ничего общего, только одно и тоже призвание к своим отношениям, к убийству. Жалости не было место на замерших мордах, имевших одно слабое выражение эмоций. Кружась непрерывными кольцами, вокруг очередной жертвы, они драли эту собачью сердцевину, выдирали артерии, ломали лапы, отрывали пальцы, кровь танцевала в воздухе непрерывными волнами голода. Вид давно потерявший всякую связь с миром вокруг. Только снег и холод. Вероятность что покажется рассвет был не велик, до него надо было дотянуться, пропитанными ядом пастями, хватать воздух, утопать в смертности. Единственное строение, в числе которого можно было отделаться от всех и всего. Давно было изведено множество тел, их глаза вдавленные в череп, тело порезанное как бумага с помощью старых ножниц. Некоторые из них приходили на впадину, падая в углубление, пересечение льда и воды, их тела обмокали, сердца замерзали, гниение давало им красивый черный цвет, красный цвет оплетал их оторванные сцепления. Тела более им не принадлежащие. Река что бежала под ними, несла с собой их реквием, по ним никто не будет скучать. Они умерли. Их забыли. Их не помнили. Корявые ветки продолжающее расти за счет крови, тянулись к ним как руки, зовущие их, скрепя и пронзая тела ветками. Из их груди стали вываливаться такие же ветки, они цвели на телах. Сердца уже черные, висели на пальцах корней. Пасть открытая в широкой усмешке, язык вывалившийся на бок, извергал отрасли крови и это походило на цветы, распускающиеся в них. Цвет далекий от истинного восприятия посещал эти лепестки ставшие от холода бутонами из чистого снега. Отвыкшее от тепла тут все медленно промерзало. В себе уже был запущен механизм самоуничтожения. Хотелось ли им плакать, как они могли с глазами из чистого стекла, такие не видящие ничего на пути, уже с высеченными соображениями они шли дальше, они уходили глубже в такие неясные вещи. Они узнали. Им не было больно. Их тела лежали облегченные ветром, без разницы, они были украденными сами у себя. Это была стена, с подписью комедийной реликвии, это было забавной написанной стальной солнечной шторкой, на чужом окне. Покрывало треснутое в дороге, хождение по нему замедляет процесс развития раковой почвенности. Снег летит. Он падает в рот. Глотает сладко, стекая в звездах на ресницах. Он не тает на языке, такой же холодный как и почва под протяжностью этих действий. Так правильно. Слова без изречений циничной личности, кровавые капельки на речах своих рассказов. Иди. Мерзкое противоречие догоранию в этой значимости. Больше не будет. Простительно было видеть другие лица, не кривые остаточности, а рефлексные потребности. Голодное сражение с организмом. Минуты стирают все черты, делая свое произношение четким, складывая его в приговор, то же лицо. Нервы подрагивают от укромных шприцевых иголочек, точащих мозг. Кривая улыбка, отстраненное влечение к преграде сзади обывательских веществ. Химический прогресс наступил в вальсе играющих масок. Моргающий шепот со словом «нет», повторяющиеся сообщение на радио в глазных яблоках. Всю жизнь попивая этот холодный спирт, губя клетки этих самых паразитов деревьев, они уже чувствуют крах. Кажется они уже зарождаются в теле. И крик в стрелках на потолке, еще не умер окончательно. Все плывет по кокаину, по пеплу втягивающим в себя остаток теплоты в сосудах. Снег летит. Падает в висок. Он неизбежен. Рвота подступает в горлу. Живот затянутый в болезненных ушибах. Тошнит кровью, тошнит чужим сердцем, кажется что собственное повисло на нерве и никак не может выйти из глотки. Глаза по прежнему стеклянны. Язык слизывающий кровь по этим веткам, снова хочется тошнить, болезненный синдром, губи. Стук. Дверь в комнату еще можно открыть. Надо закрыть ее. Она в уме. Она навязчива идея. Каждый раз слыша стук в тыльной стороне своего черепа, начинает трясти от ужаса. Не надо, верить, это такт сцепления. Смотреть дальше. Еще более здоровое лицо смотрит тоскливо и пусто, оно выходит из мозга. Тянет лапы, по когтям уже вьются эти жуткие ветки, из шее уже сочится яд беря пути крест на крест. Белок растворяется в гуще крови, цвет глаз стал белым. Опять этот ужасный цвет. Ставим точки на голоса, слыша хохот истерики. Наполнен парализацией. Уже не контролируя этой страшной темноты, что зовет бежать. Бежишь. Задыхаешься. Продолжаешь перебирать свои конечности по снегу. Вперед на встречу в никогда. Бежать, загоняя свою паранойю в безразличное обострение. Пока глаза остаются зримыми, пока они кроют в себе снег. Пока темнота поглощает их. Огни пляшут вокруг, они отрывают куски психики один за другим, они бредово в плюшевом дьяволе. Ручьи новой смерти попадают под лапы. Бессмысленный змеиный крик неба. Все еще хохот. Чей смех глушит всякое желание помнить. Твой собственный. Падаешь. Бьешься мордой, пока она не становиться кровавым месивом. Какая ненависть распирала знание к этому лицу. Уничтожить. Разорвать в перья. Трется как кошка об ноги, незримая тень иного присутствия. Ты вытягиваешь морду, стараясь разглядеть в проволках крови, что есть перед тобой. Милое лицо, детское потертое старой толпой. Морфий в кислороде. Твои глаза сужаются, тебя трясет. Он уже разинул пасть лениво, примечая как лучше исполнить волю. Бросаться первым. Ты придавил его голову лапами, прижимая гибкое тело к земле. Ты хотел просто раздавить, ты прижимал лапы сильнее. Ты слышал звук, брызги крови. Его голова треснула по диагонали. Смеешься, громко, выдавливая из себя этот смех. Ты оглушен пустым календарем. Ты забивал пасть его мясом, ты делал все что мог, не давая ему возможности сгнить. Его лапы чуть подрагивали в судорогах, и тебе мерещилось что в нем уже завелись какие-то насекомые, липкие и маленькие, они травили его содержимое, расщепляя у тебя на глазах. Шатает. Тянет ко дну. Передать свою болезнь ему, он мертв, он не чувствует, ликуешь, его нет. Трясет сильнее. Опутанные привычки, внутри теперь паутина, гладкая, она скользит по тебе, режет вены. Смеешься с бездной вместе, смейся пока не затопит смертью...

…Нет, наверное, все таки половина была сделана зря, мягко говоря, неудачный план. Доброе притворство лица, кажется всегда извилистые трапы, ее неожиданное снабжение рисунков, воровскими жаргонами сидит напротив, деликатные янтарные глаза. По забавам, по шуткам, камень гладившей черную желочь, прибегая к строчной помощи, запекаясь в безгранично глупом разговоре. Ее честное имя, Душа, прекрасно сложенный перевод ее течений, узнавая все сразу, вливаясь в доверие, каждый раз обещая, что выиграешь у нее, что прав, что проиграет, что больше не свидитесь. Ненавистно привлеченное ощущение, в прокуренном квартиранте твоих разумов, лампами блистая в дали, душа, зарывая пальцы в горячую плоть, ее живые намеренья. Воркую под небом ее ресницами, одна из немногих вещей, которые она делала. Твоей головой на бок, от чего и к чему привязываться, решать оказались не в праве, позже, намного позже, выкрасили мир в свои цвета, хождение домой, окончено. Щелкая пастью с кровавыми подтеками, кружась, смеясь, завораживающей пляс, кончается и все остальное. Зимнее время насмарку, ее весенние заражает отчужденным дерьмом, побито зализывая лапу, удалятся по оковам дорожных путей. Темноты зубастое рыло, хрюкает ножницами-глазами, гортань перед переворотом, сгибаясь в две погибели, возвышаясь невнятно над ее бесчеловечным телом, сверкая глазами в голодных блюдцах. Ее серо-бурой шкурой над потерянными признаниями, почему-то ты всегда помнил, подобную вещь, прикрепляясь к поблекшим слоям памяти, запахом сладкой и горькой корицы. Ответная вонь перегара от твоей шерсти, в давнем писании, ритмически делая надрезы, смеясь, или становясь в обыкновенной мрачности, томно разглядывая тучи в отражение своих когтей. Одинаково связаны, не сквозь года, с веками под глазами, сине-красные мешки, раздутые вены под кожей, прыг-прыг, словно польются брызги. Затхлое зловонье, заполняет иным тополем все вокруг, не к чему не привязываясь, так четко и так образцово. Новые прорывы в механической технике, зажженные запалом, сгоревшие на постелях, разрывая землю нечувствительностью. Загнанные ее живые кости в острую пасть, попалась в красные сети, увядая, безжалостно, все еще подхихикивая время от времени. Старение твоего первоначального фундамента, облезлые цели, выглядя полоумным, взывая в протяжных хрипло-звонких звуках словесные методы, без реакции, усматривая углы в конечном итоге. Виделись пару-тройку раз, уже определенные относительные отношения, ее страх, ее презрение, ее ненависть, ее влечение, одностороннее движение, внутренне глухо, мертво. Кукушка пьет виски, выбиваясь из сил, кукуя одиноко в развернутых фантиках-комнатах, уши стоят прямой продолговатой, ватными палочками застряв в познаниях, не вспомнить о чем она тебе говорила. Оборачиваясь видя разводы, следами заметая все прочие ошибочные суждения, имя предатель, скользит по влажным стенкам, ямам, разлагая завихрения в тематике Выглядит для нее, для волка, слишком по собачьи, поменявшись ролями, мечется между собакой и волком. Чистая, приятная, стальная кровь, не грязными потрохами вычищен ее вид, по садистски смеясь, что ей не достичь счастья. В пробнике, как будто не может существовать без твоего прения мелочей, в итоге, стирается на отдельное время, когда заставит встать перед трапом, скукой вздымаясь на веках. Книжная полка одной и той же истории, почетные звания, излишне достаточно, для права быть уничтоженным. Твои глаза плескаются по ее горлу хищно, кто такая, чтобы стабилизировать, полу в туманности, финском дрейфе, осознавая, кто это есть вообще. Незнакомо, утончено шагая на пролом, ей вспоминается при видя тебя во всякой мерзости, в ее падении, непременно смеешься, умирать раньше, но не ее победа. Наверное, становится привычно, наносишь вред, щелкая челюстью, усматриваясь мельком в стенах и переулках. Понятие бродит, водит за нос охотничьих собак, теряя хвост, пасти были слишком близко. Лисица и охотничья собака, но не она, она всего-то нечто тебе разностороннее, знакомо незнакомое, ненавистно привлеченное, стенание сна, узнаваемые пробелы ложась спать. Возникают первоначальные эффекты, ложные вереницы, вьются паразитами. Из очумелой пословицы ссылаясь на Выдру, называя по иному, облагораживая ее, Душа. Но без всех сравнений, одна кромешная история карамели и пепла…

…Возникшее рычание, ты ведешь ушами судорожно, попытка гоняться за тенями, ты перемещаешься медленно в иллюзорной совокупности сохранения жизни. Дыбом его шерсть, зашевелившись черно-белой дугой, возвышается над тобой, сгибая лапы, издевательски сверкая глазами ты стоишь горбато, поднимая голову совсем слегка. Шаткая, упругая улыбка на губах, испуская свой глухой лаем высеченный смех, истерически рыча в его лицо в ответ, сквозь сжатые в противоречие зубы. Безграничные потолки, его нос щупает воздух, ты делаешь тоже самое в потрясающей гавани тишины, делая, наконец выпад. Языком стуча по мясу, упокоенные агенты паранойи звенят с жесткостью вторжений в личное пространство. Маленький коммунистические царственный диалог, его словами, твоим бредом, смешиваясь, никто ничего не примет, подло или низко, твоими зубами в его глотку, видя краем глаз крушение вороньего крыла. Пятнами крови, во взгляде мглы, смещение на передовую, падение. Кратковременные поднятые, затянутые хихикающие звуки, цепные песики обгладывают твои кости. Может слегка ошибся, прячется небом в глаза, лежа на спине, не подавая сопротивлений. Узко намекая на его происхождение, нищая раса, ты хмыкнешь или пискнешь с хихиканьями, улыбаясь, прекращая, снова. Хвостом в судорожной палке лазя по земле. Кукольные конечности, свернутые в диагонали, каждый раз по новым разводам, находя аргумент, чтобы удалиться, чтобы возвращаться, в зацикленной теме. Вздрагивая от судорожной реакции, убийственные прикосновения, приятно тая в каждом куске, не думая, неодушевленные предметы кактусами цветут в перемене цвета в твоих радужках. Извращенные цитаты, дергаются на подушке, твое тело дает ответную реакцию, приятное покалывание, мертвое тело жалит твое полу живое, извращенные понятие, такие же как и цитаты. Загребая рот в своем содержимом, тошнит ими направо и налево, не слушают, молчать или бредить, обрученные тучами беседки, твоя спина изогнулась, улыбаясь в резьбе крови. Не драматическая фантазия, смешная карикатура на население, ты подергиваешься изредка, однако, встаешь, давая приблизительные отметки, он будет сожалеть, возможно, различие в классе. Зубами в рваный бок, отряхиваясь, плюнуть, что он мусор. Любимый, гадкий, отвратительный мусор, слыша крики, стоны, не заполучив данное со смирением, ухудшение зрения, как мысль на теме, сбоку. Слева перешагивая с короной под руками, без конца, все уничтожится, его строй грезы, пурпурно стреляют по рассолу. Пропащий взгляд побитой шавки, твоими шагами в приговоры, закрывая глаза, падать в темные туннели, кролики на вкусе, под языком шприцами прямая долгая линейка. Голуби свиваются, свисают, царство воронов. Трагический пустой хохот с возвратом на личность, черно-белый мальчик цветет и парит. Ничто, каждый кроме, утренний грех склоняется на его запястьях, черно-белый Иисус, урбанизация. Дворнягу настиг алкогольный отрывок из повести, его хвост – кольцом, серыми металлическими взглядами, не приносит, уносит, в порывах попивая себе аспирин с этикеткой ‘Дрейвен’…

…Агрессия, скорее всего подобно смерти в одиночестве, так ли страшно это одиночество… Ты потягиваешься под крышками, утраченные раны заживают на глазах, очередными веревками, сгустками на плоти, материальности не хватает. Протягивая ноздрями явственный запах, аллергия, без чиханий, вся инфекция, не внешне. Ее черно-зеленое существо, двигается мертвыми сияниями. Одним глазом видя ярче и ближе, узким зрачком спасаясь, бабочка сирени, маниакальное имя, ты открываешь и закрываешь рот, беспечная, зачисленная, наизнанку возмездие. Телесный контакт, пальцами по щеке, языком на язык, похотливые мысли или пренебрежение. Становится занятнее, чем дальше, закрашивая скуку чьи-то присутствием, бензин в побочном эффекте, эффективность взаимодействий, ложки, поваренные игрушки, вилки, ножики фыркающие зерна дерева из состояния того домика. Лестницы, отвертки, все дела, напрямую связанные с неясными больными. Ходя на парную стойку, больны, чем-то, умирая с вязкой причиной, веско нарастая в харкающем дыхании. Расплетаясь, кто. Одиночные вечера, скрывая фиолетовый цвет в ее черном, смолистое с красками, беря от частиц возможные подразделения. Возможно один с маленькой фрейлейн, глупая, скучная работа, рутина на проспекты, ехать в подземке и придумать окончательный вердикт. Пара встреч, ограничение в возрастах, в знание, загребая жалкие спички, куря в один тон. Вспоминается, однако, уже не юность, проходящие года помашут рукой, давным-давно жили-были, зачахли, перестали. Спустили все отходы, осталось безразличное впечатление. Шепот, затишье. До свиданья фрейлейн…

…Выиграл битву, сошел с ума, хоть, что-нибудь, нетронутые контуры, без предисловий. Белый пролог, возникает сиянием, голосом принимая в оковы, вечные стычки, пульсация позвоночника, хрипловатый голос от которого нежишься как кошка. Смакую переливы связок от одной к другой, чернила капают украденными каплями. Чисто белый цвет, бесится в зрачках, не находя выхода, грибами встречаясь в онемевших словах. Пробегавшие острые ласки по телу, вызывая болезненные сокращения в области мозга, кричал, прекратить, останавливаясь перед чертой, согнувшись, хвостом до пола, согнутые колени, головой на уровне плеч. Сердечно больной взгляд, идя когда позвали, свой вид извинения. Прижимаясь к белой шкуре, вывешивая в его живот нож, смеясь в сладком недуге. Ничего не сделано на зря. Его желтые пристальные глаза, солнце в украшение сновидений, страшный человек, дядя. Прихоти, всплески, названия, которые тебя раздражают, временами. И сливочное sweetheart, прощаясь на провал. Провалы в углубление, ужасные отражения лакают из тебя жизнь. Когда конец назойливому звуку, пронзая грусть, беспричинный ужас. Нужно спасение, не нужно спасение. И он тебя не спасет, не сейчас, никто. Парализовано покусывая ногти на руках, что-то приближается и кусает тебе бока в игривой форме, формалин твердеет в легких, сигареты просрали все деньги.  Чудесный момент фазы на ноль. Ставя все до конца. Немые крики со смехом. Чувствительные нервы накала, со страхом, зная, что скоро конец…

…Безвозвратный лимит, одним шагом не передовую, запираясь в хороводе, одними былыми приближениями, туда-сюда. Приклоняясь, визжащий смех разрывается на отдельные пометки, завтра будет жарко, животом к полу, скрученные в поле пальцы. Подстрелили, хохот, грохот, черно-белые комнаты, оконное стекло церквей. Проходится и уходит на план, назад, в поворотной реформе, видя свои лицо в мучном сложение, в разбитых кусках от зеркал. Бога нет, бог не спасет.  Пули жалят тело, внутри, смеясь, захлебываясь, приклоняясь перед холодом, постигая последний в жизни ужас…

Внешность:

‘won't let the creeping ivy
won't let the nervous bury me
our veins are thin
our rivers poisoned.'

Предпринимая из последнего интерьера, все прочие штучки, закругленные нули и вывесив все напоказ, шаг за шагом, ближе за краями. Этим ядом о котором пишут в книгах, действую и на тело, в частых соприкосновениях с землей, металлами, гвоздями и крысами, возможно переносят заразу, вредную не только для окружающих, но и для себя, смеясь крича «столбняк». Противоречивое сочетание годов с применением открытой школьной формы с подпиской на какой-то нрав интеллекта, но не стоит воспринимать такое внешние воздействие в серьезности или в страхе, ведь с самого начала это закрепилось как просто игра воображения. Облачный, мирный покой, спокойно подмеченный. Прыгая, бегая, звоня жутким смехом, веселым, детским, с чем-то кроме, только не человеческим. Любое другое желание не впопад, былые угрожающие очертания, приносившие вред, теперь миловидные, чистейшие. Дети, истинные боги, потому что свежие, теперь одинаково похожие на тех, кого убивали. Зовут, усыхают сидя на чужих коленях, в облачениях, в ликах всепоглощающего разврата. Эфирное изящество, грандиозные падения нравов, извращенные, вульгарно аккуратные, все что угодно, более мягко, теперь. Не старость, не юность, детство. Едкая черная кровь, отравы не меняются, болезни губят и оставляют тела. Мозг в заразе идет на ТВ, показывать очередной очерк. Пропали все свастики, угробились в начерченные извещения, в идеальной поступи продолжая свой путь, нацистской обороны, имея в своем распоряжение, какие-то деликатные обзоры. Бандитски холодные залежи, пытливо, с интересом подходя, в чудодейственном движение, в не прерывных аккордах. О слепом мире. Совершено холодно тело, до обжиганий кожи, в ледовитых сокращениях, не признавая тепла как суеверия. Перемены, шелковое словечко, брошенное куда-то там, кому-то там, на перроне. Гибкое, обволакивающее чужую плоть тело, строение на подобие змеи с этой пластичной грацией о которой особо таки не скажешь видя какое-либо представление об этом в точности. Предвзятое изобилие аккуратных жестов и стишков в движениях. Нечто юркое и шустрое, чувствительное к каждой клеточке своего истинного тела.  Инерция запаха, пахнет корицей, если в действительности, это обманное движение, то нет запахом, только почему-то стоит столбом, дымом, корица. Детский, невинный образ, погань имеет самые чистые ощущения, сладко-горько, перемещаясь из потрепанного тела, в прекрасное, томно-светлое. Статика, обыкновенно, очищенные приятные очертания, ровный силуэт, выровненный позвоночник, изгибаясь в какой угодно позе. Впрочем, как всегда дело в отличном от собачьих строение, изворотливое, человеческие позы, без затруднений поднимаясь и опускаясь, играя с привычкой. Бока впалые и втянутые. Живот зауженный, затянутый вверх. Невысокого роста, худощавый в мере, с выпирающими ребрами ребенок. Узкая грудная клетка, плечи, спина. Гадкие сделки, следами определенной грани между мягким и ядовитым, внутреннее ехидство, в этой наивной привлекательности, напущенное доверие в движение. Лапы длинные, худые, изящные в каком-то плане, запястья и кисти ярко выражены. Острые и выпирающие локти. Пальцы те же, костлявые, длинные, гибкие, на конце пять острых длинных когтей, забавное, присутствие этого слово – длинно. Имеют прозрачно-перламутровый цвет. Подушечки лап черные. Несколько видные бедра, в унисоне. Хвост длинный, обычный, тонкий, не купированный. По телу идет однородный слой, пестрой фиолетовой шерсти. Шерсть короткая, мягкая, прямая без подшерстка. На шее повязан атласный черный галстук. Затылок, включая уши ярко зеленого цвета. Морда  полностью белая, имея в себе какой-то нездоровый оттенок. Уши небольшие, стоящие торчком, треугольной формы, более вытянутые вверх чем положено, редко находятся в поджатом положении, кончики не округленные, а именно острые, как небольшие «наконечники», вытянуты вверх. Морда длинная и узкая, немного заостренная к концу. Прямая переносица, на конце черный нос. Черты, выражения лица приветливые, добродушные, без присутствия чего-то иного на первый взгляд, сохраняясь в том, же опасном пути. Глаза безумно яркого голубого цвета, временами от переливаний света, вертикально возникает красная полоска, не разделяющая зрачок, невозможный эффект. Чуть подведены, черным цветом, осторожно, без подтеков. Глаза не сощурены как ранее, напротив широкие, те большие любознательные детские глаза в обманчивой форме. Ярко красные губы, тонкие, имея широкую пасть, без тех прежних швов, мягкие, бархатные, через чур холодно-нежные. Улыбки, меняются из одной сардонической в другое, как и выражения глаз, разные, не безумные, не отчаянные, всегда есть в них мрачная  приветливость, с чем-то кроме. Везде и всегда с чем-то кроме. Бывает. Белые зубы, сложенные в этом Чеширском ходе, плотно сжатые вместе как будто дали обет молчания. Серое горло, серые десны, черный и длинный язык. Голос, из ласкательного, звонкого, веселого иногда перерастает в змеиный шепот на ухо, тихо, кому-то по секрету.

Страхи/Слабости:
;вещи лживы, от некоторых устаешь, другие прекращаются сами собой, остается один неподдельный ужас, перед концом игры.
;слабости возникают сами собой, склоность к тем или иным существам, с извращеной, темной манерой избегая такие вещи со всеми силами, но они притягивают, завораживают, далее как течет, если конечно это можно назвать слабостью.

Привычки:
;сощуривать глаза (от даже бледного света).
;лизать/кусать губы.
;вертеть в пальцах ручки или другие мелкие предметы.

Пробный пост:
Изображая крик, изображая плоть, изображая, поворачиваясь спиной ко всем, кто видел твое лицо, пробегая мимо, шаловливый смех по коридорам, не вспомнят, содрогнутся в незнание ностальгического имени. Пропавшие по время пожаров, детская невинная песенка срабатывает на автомате, хихиканьем, ужимкой  смягчения, начало безмятежности. И свернув руки в локтях, просидеть весь день, не продергивая головы на слова, не смотря как рушиться каждый кроме тебя. Восстанавливая  самоликвидацию, всегда будешь знать, каждый кроме. Не испытывая порицаний, не приземления, с проницательным толком изрекая вещь за вещью, но неподвижный смотрится свирепо, в ее строение, откровенные неровности. И ребенок не понимает ее голода, поливая цветы, она успевает засеять в себе одной массы с цепью, боль, тогда ты хихикнешь. Пустоши обещанной ласки с лезвием косы, обретают свою яркость, в свернутой шершавой окружности, сворачиваясь, пропадая гранами мигрени. Оставаясь на морской волне, задумываясь, есть ли в этом смысл, выразительность пустое пространство. Вид измененных, серьезные, некогда безумные. Получая должное количество информации, пожирая живое существо с любопытством, ты ведаешь обращение краткости, ее тепло кончится, покинет ее, смерть смеется зловеще в ней, ты возлагаешь ответное хихиканье, не встречались ранее. Легкомысленная задумчивость, дрейфует с козырным шагом ее ума, условливаясь на хватку кислорода. Заискивающе одобрительные окрыленные облики тянутся на твое лицо, ты запускаешь пристальный взгляд, насаживая бесов в черной мрази, скоропостижные выходки, заботясь или нет, без особой разницы между словами и действиями, запускаются мотивации на веру. Наблюдая, что из цветов текут сопливые порезы, что ее бог прогнал мелкое серое создание со своих черно-белых глаз, без упреков и спасибо, приходит на привет. Мраморные плиты, крадутся в ушные раковины, тени за окном прячутся, возникают, обегают танец, прячутся, невозможно поднять их, поймать. Угрюмые полки королей, корона блекнет, падение ангела на ступени, ты пырнул ангела ножом, получил складку дьявольской помехи, разнося радио волны в открытые прорывы на этаже Воздействую, читая обломки грабя слепо и довольный рот чинит слова для ее ушей, кто-то. Двоякая дрожь ее внутренней стороны, ее спокойствие, значительная часть льда заблокированного в потребности противостоять тебе. И мелкое детское потрясение, искупление в обличии, спрашивая, почему всегда тебе упирается. Заплатив за обед, идет домой, девочка статика, ее личная математика, сидит и не подает виду, от страха, что еще жива. Лижут марки на старте, ей прикрепили свои диаграммы, снова душно путаясь в тенях, изгнана из рая, тянется к переулкам, к местам, обитания подобно твоих былых заслуг. Сейчас в иной форме, ты только не разделяешь прежнего своего. Изнемогло, подохло, и грязные слова чистят разум, когда ты смеешься внутри, вечный смех, без замены слов, нервозное по приличию, нечто экранное. Трагично потягивая за ниточки, воссоздавая опыт под ее сгорбленными плечами. Узкой берлогой ее позвоночника. Полу закрытые глаза странствуют по колыбели, окидывая кладбищенской улыбкой тон. Мотая ногами, мечтая, задумчивые пепельные, доза на неделю, жаркий климатический сдвиг, перемещаясь в более яркой гамме цвета. Вертикальная полоска красного цвета,  уровни фантастики, зрелыми числами ее клеток бегства, просто безобидно склоняешь голову на бок, отвратительно нежная, острая улыбка закипает рот в строгой математической системе, не разжимая зубов за стенками ума, исследую с пестрым интересом, нечто более жуткое, чем показательное любопытство, поверхностное. Неподвижные зрачки стекленеют на одной точке, нацеливая приставучие колосья восстановителя на тот самый, незаконченный план. Когда ты провожаешь ее черты в неразборчивом сгустке серо-бурого цвета, оскаленные зубы вылезают из-за губ, стремительно разнося по рту, химической реакцией, делая новую улыбку. Твои прохладные рельефы, в состязание с тем насколько возможно терпеть холод, ее не тронутые конечности. Закипает горький вкус, давая толчки для движений, все еще стремительно фокусируя зрение, подтягиваясь когтями к линии под ее глазами, перламутровый оттенок смещается на отражения в радужке, потоки света ее янтаря. Когти. Нависая кончиками над истощимой кожей, угрожающе, немой продолговатой минутой. Они уходят, интригующе возвращаясь на распространение иной заразы, передвигаясь на плечи, зависая, кистями в воздухе, перекидывая продолговатый вес на ее владение. Молчаливый порок, не преступности вещественной улики, мерцая близостью. Ребра реализуют опустошенный воздух, столетие только одной души в комнате. Отмеряя сантиметра деликатности ее мук, сковывая к однородному насилию, слабые линии проступающей жизни. В наличие со всеми своими обычными страницами, прологи, по дорогам, циркулируя терпеливо, во всем ища, счастье, развращает к рвоте в некоторый момент, только в блеске памяти. И сейчас ты свыкаешься с ничем, оно медленно парализовывает всякое отношение. Мягкий комфорт полу опущенных век, расслабленный дефект, струйки кровавых зажимов внутри ее кожи. Смахивая незримую пыль, назойливые мухи быта, ты моргнешь, разрыв колоритности на доли, не успевая, сосредоточится, улетая в пропасть. Головой в изобилии, наклоняя, рожденные в разный сезон, может разным диалектом, разрезанные в местах незнакомых, обдумывая свою память. Маленький ребенок, с отвратительной моралью, с иссушенной игрой, считая за правосудие. Цокнет язык по ее верхний губе, осторожной лентой, замрет по полу пути от отдаления. Зависая, комары впиваются, их глазами ножами, ничем не обусловленное замедление действия, темные манипуляции цветущие, в тебе. Через глухие створки комнаты, лестницы, рисунки, и язык сворачивается в затруднительной санкции и капает обратно в рот, жадным превосходством, глаза обхаживают влажный след оставленный на плоти. Минимальные загрузки, качели ее надобности и ребенок смеется. Твой смех мелодичной пленкой стучит от языка, отрываясь от гортани, по всему помещению ударяя в ее лицо. Позволительное замечание, нет целей, тебе просто нравиться, быть вокруг нее, с детской наивностью в поднятых углах губ, ты выдуваешь маленькое хихиканье напоследок, холодком пробегая в сгустке, мрачной циничности. Рабочие переплеты ее густой шерсти, в которую зарываются пальцы, наиграно осторожно, в пенистой трактовке провожая весну до ее начала, зимние кольчатые шипы втыкаются сугробами, застывшими вместо отпечатков пальцев. Ее ломкие взгляды, ты даешь этому хмурый блеск глаз. Ускользает от тебя, едко без реакции, управляешь полом, или только пальцами на ногах в их неизбежности, без пушистых стычек под ними, любя жесткость, внушая ненужную устойчивость  Раз и два, вечером был встречный переворот, вымещая остатки гнева на своем последнем бале, парад в честь смерти, звуки не берут свое, имея воздействие за пределами своей жизни. Ты хихикнешь пустой фанерой, бодрый, смешанный с жесткостью обрыв, но, в том же шатком ребяческом виде. Лихорадит ее под весну, болезненно от то, что потеряно и старательно улыбаясь, чтобы приобрести. Склонный к таким гипотезам, но, она вредоносно рушит бред, не такой тип, может знал недостаточно для обращения к боли. Ножницы прорезают ее атмосферу, томный, щепетильный горелый занос от дороги. Летучая смесь, ее душа, которую желал каждый безликий, кружа стаей ворон над ее головой. Ее сырую, липкую душу. Сожрать весну невозможно, нужда об этом, под влиянием опускаясь в  зависимости, от присутствия самого этого существа около себя. Оставаясь под зависимостью, своеобразно внушая  телесную весну. Бренный хлеб плесневеет во рту соседа, пистолет под прицелом в зеркальной воронке, твой голос звонящий мягко напрочь через каждое из этого.
-Мы можем играть вместе, снова, Душа.
Статическое обещание, прорываясь гудками, звучит по садистски издеваясь, нечем не тронутом лице, игральная кость легла на пять и три. Глаза сужаются, пальцы гладят ее шерсть на лопатках, губами держа острую игру улыбку.